Дождь не может идти вечно (с)
ПОМНИТЕ: Лучше всех в колхозе работала лошадь. Но, тем не менее, председателем она так и не стала…
Дождь не может идти вечно (с)
засыпай, и пусть тебе снятся сны,
где цветы качаются на стеблях.
вот идет ноябрь, ладони его черны,
словно в поле сыра земля,
хорошо, если верный ты семьянин,
просто дверь закрой, окно заслони.
в ноябре все те, кто живет один,
по-особенному одни
к ним заходит без спросу сырой сквозняк,
дождевая гниль сочится из стен,
за окном воет нечисть голосами собак,
ожидай незваных гостей.
в ноябре всем тем, кто живет один,
выпадают верхние в поездах,
бьется ложка в стакане: динь-динь,
динь-динь,
братец Лис, достань меня из куста.
в ноябре нет дома им на земле,
никакая дверь их не защитит,
и замок в пыли, и порог в золе,
и на стенах плесень лежит.
соскочить бы с поезда им в степи,
с дикою охотой уйти к луне.
ты не бойся, милый.
не бойся.
спи.
ты не бойся, это не обо мне.
(с) Анна Долгарева
где цветы качаются на стеблях.
вот идет ноябрь, ладони его черны,
словно в поле сыра земля,
хорошо, если верный ты семьянин,
просто дверь закрой, окно заслони.
в ноябре все те, кто живет один,
по-особенному одни
к ним заходит без спросу сырой сквозняк,
дождевая гниль сочится из стен,
за окном воет нечисть голосами собак,
ожидай незваных гостей.
в ноябре всем тем, кто живет один,
выпадают верхние в поездах,
бьется ложка в стакане: динь-динь,
динь-динь,
братец Лис, достань меня из куста.
в ноябре нет дома им на земле,
никакая дверь их не защитит,
и замок в пыли, и порог в золе,
и на стенах плесень лежит.
соскочить бы с поезда им в степи,
с дикою охотой уйти к луне.
ты не бойся, милый.
не бойся.
спи.
ты не бойся, это не обо мне.
(с) Анна Долгарева
Дождь не может идти вечно (с)
И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой – Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать «Камю» на улице из горла – вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола?
И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов – гляди – трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать – пускай ещё попробуют удержать.
Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить – смешнее, чем быть серьёзными, когда идти – глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами – вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.
И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов – гляди – трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать – пускай ещё попробуют удержать.
Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить – смешнее, чем быть серьёзными, когда идти – глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами – вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.
Дождь не может идти вечно (с)
Счастье это просто. Кошка на коленях.
Лето, как подросток, хлопнуло дверьми.
Мало нынче солнца, мало светотени.
Греться можно шарфом, чаем и людьми.
Люди ходят в банки, люди строят замки.
Кто привык к воздушным, мерзнет больше всех.
Кто к себе построже, впрочем, мерзнет тоже,
Хоть и скрыт надежно в серый волчий мех.
У меня нет меха, есть запасы смеха,
Теплый худ из шерсти и страницы саг.
Вечер, я и Дженни, кошка на коленях.
Невоздушный замок, где горит очаг.
Лето, как подросток, хлопнуло дверьми.
Мало нынче солнца, мало светотени.
Греться можно шарфом, чаем и людьми.
Люди ходят в банки, люди строят замки.
Кто привык к воздушным, мерзнет больше всех.
Кто к себе построже, впрочем, мерзнет тоже,
Хоть и скрыт надежно в серый волчий мех.
У меня нет меха, есть запасы смеха,
Теплый худ из шерсти и страницы саг.
Вечер, я и Дженни, кошка на коленях.
Невоздушный замок, где горит очаг.
Дождь не может идти вечно (с)
Можно вечно смотреть, как бежит с ледника река, и огонь расправляет крылья в своём гнезде. Приходи за мной, пожалей меня, дурака, расскажи мне, зачем я здесь. Скалы были небесной пылью и дном морским, а теперь тверды и держат господень шаг. Принеси мне мирского счастья, земной тоски. Я почти не могу дышать. Здесь такая свобода-реликтовый лес вокруг, и приходят звери смотреть на мои следы. Я могу приручать зверей и кормить из рук. Но не знаю таких, как ты. Можно вечно смотреть, как бежит с ледника река. Отпускать костер на крыльях в ночную стынь. Нет ни лодки, ни самолёта с материка. Навсегда сожжены мосты. Я б надеялся на чудо, когда б умел различать среди тумана его черты. Пожалей меня, дурака, приходи ко мне. Я не выдержу пустоты.
(с) Кот Басе
(с) Кот Басе
среда, 22 октября 2014
Дождь не может идти вечно (с)
От меня уходят не люди, а их имена. Осень свистит в дыру между рёбер, расписывает масляной краской бока, надрывает на сгибах, дёргает за язык. Безразлично, что протыкает меня, иголка или струна - пускай протекает ласковый красный сок. Течёт на восток, где солнце рождается сразу мёртвым, струится на запад, где мир открывается трещиной. Словарь повисает мешком у меня на шее, в картонных латах повсюду бреши. "Мы не поняли слов," - пробурчали люди. "Мы не поняли слов,"- прошептали травы. "Мы не поняли слов,"- промолчали вещи. Я живу на изнанке, но знаю: пока я пишу и теряю рассудок, на той стороне проступает рисунок, и именно там я веду свой красивый, смертельный турнир. И если я верю в себя, то мой мир - волшебный фонарь изнутри. А если не верю, то кто же посмотрит снаружи? Ведь он не горит.
Дождь не может идти вечно (с)
Ты думаешь: когда увидишь его,
кровь твоя превратится в сидр,
воздух станет густ и невыносим,
голос - жалок, скрипуч, плаксив.
Ты позорно расплачешься
и упадёшь без сил.
А потом вы встречаетесь, и ничего:
никаких тебе сцен из книг.
Ни монологов, ни слёз, ни иной возни.
Просто садишься в песок рядом с ним,
а оно шумит
и омывает твои ступни.
кровь твоя превратится в сидр,
воздух станет густ и невыносим,
голос - жалок, скрипуч, плаксив.
Ты позорно расплачешься
и упадёшь без сил.
А потом вы встречаетесь, и ничего:
никаких тебе сцен из книг.
Ни монологов, ни слёз, ни иной возни.
Просто садишься в песок рядом с ним,
а оно шумит
и омывает твои ступни.
Дождь не может идти вечно (с)
И, когда он вконец уставал от чужих тревог,
от бесцветных слов и бессмысленных обязательств –
он скидывал мир, как плащ, и входил в уютный простой мирок,
распахнув окно, где дрожали звёзды в небесной смальте.
Когда он вконец уставал от мирской возни –
он запирал свою дверь, открывал сервант, где стояли вина,
и вспоминал двух женщин, которые были с ним,
двух женщин,
каждая из которых была ему половиной.
***
У одной были тёплые руки и преданные глаза,
у той, что вечно случались рядом,
если от беды он на волосок.
А другая – стройная как лоза и гибкая как гюрза –
ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок.
С первой – целую ночь пил чай, говорил взапой,
не касаясь, - люди чем-то же отличаются от зверей.
А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой,
чтобы хоть на час, не навек, - но сделать её своей.
Одна была вся – его боль, его детский страх,
он бы мог убить её, если бы был смелей;
но являлась другая - верная, любящая сестра, –
и он снова дышал, и они подолгу бродили навеселе.
На одну тратил жизнь и кровь, и столько душевных сил -
только другая и знала, как он после бывает слаб.
Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, -
но одна его погубила, а другая его спасла.
***
Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны,
перед часом Быка, под сверкающей ранней луной,
он вспоминал двух женщин, которые были с ним, -
двух женщин,
которые на самом деле были одной.
от бесцветных слов и бессмысленных обязательств –
он скидывал мир, как плащ, и входил в уютный простой мирок,
распахнув окно, где дрожали звёзды в небесной смальте.
Когда он вконец уставал от мирской возни –
он запирал свою дверь, открывал сервант, где стояли вина,
и вспоминал двух женщин, которые были с ним,
двух женщин,
каждая из которых была ему половиной.
***
У одной были тёплые руки и преданные глаза,
у той, что вечно случались рядом,
если от беды он на волосок.
А другая – стройная как лоза и гибкая как гюрза –
ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок.
С первой – целую ночь пил чай, говорил взапой,
не касаясь, - люди чем-то же отличаются от зверей.
А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой,
чтобы хоть на час, не навек, - но сделать её своей.
Одна была вся – его боль, его детский страх,
он бы мог убить её, если бы был смелей;
но являлась другая - верная, любящая сестра, –
и он снова дышал, и они подолгу бродили навеселе.
На одну тратил жизнь и кровь, и столько душевных сил -
только другая и знала, как он после бывает слаб.
Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, -
но одна его погубила, а другая его спасла.
***
Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны,
перед часом Быка, под сверкающей ранней луной,
он вспоминал двух женщин, которые были с ним, -
двух женщин,
которые на самом деле были одной.
Дождь не может идти вечно (с)
Милый горшочек, с меня довольно,
я покидаю пределы ада.
Сколько знамений, небесных молний,
предупреждающих знаков надо,
чтобы очнуться с утра свободной,
чтобы увидеть, как всё условно,
чтобы понять - есть одно "сегодня",
чтобы сказать тебе только слово?
Время идёт, чугунная поступь,
едет и едет тяжёлым танком.
Как всё отбросить и прыгнуть в воздух,
как пригласить мне тебя на танго?
Мир-мракобес распевает гимны,
бьётся в конвульсиях, рвёт снаряды;
здесь я, услышь меня, помоги мне,
встань на минутку со мною рядом.
Сколько ещё надо прыгать с вышек,
петь и резвиться весёлым мимом,
сколько неметь, твоё имя слыша,
прятаться, если проходишь мимо?
Всё равно - верен ли мне мой почерк,
сколько тут штампов, простых словечек.
Да, я боюсь тебя, если хочешь,
но в каждом слове -
иду навстречу.
я покидаю пределы ада.
Сколько знамений, небесных молний,
предупреждающих знаков надо,
чтобы очнуться с утра свободной,
чтобы увидеть, как всё условно,
чтобы понять - есть одно "сегодня",
чтобы сказать тебе только слово?
Время идёт, чугунная поступь,
едет и едет тяжёлым танком.
Как всё отбросить и прыгнуть в воздух,
как пригласить мне тебя на танго?
Мир-мракобес распевает гимны,
бьётся в конвульсиях, рвёт снаряды;
здесь я, услышь меня, помоги мне,
встань на минутку со мною рядом.
Сколько ещё надо прыгать с вышек,
петь и резвиться весёлым мимом,
сколько неметь, твоё имя слыша,
прятаться, если проходишь мимо?
Всё равно - верен ли мне мой почерк,
сколько тут штампов, простых словечек.
Да, я боюсь тебя, если хочешь,
но в каждом слове -
иду навстречу.
Дождь не может идти вечно (с)
Возвращаться из города–камня в твой город-сад, где листва – ожившие яшма и малахит, где становятся обетованными небеса, где приручены звери всех четырех стихий. Возвращаться покорно, неся за собой ветра, крылья шпилей и крыш, янтарные сны морей, говорить здесь с тобою, мой чудотворный храм, мой священный грааль, жемчужина в серебре. Открывать твои створки, идти за тобой туда, где не будет печали, поскольку не будет лжи. Ты хранишь меня так, как небо хранит звезда, в глубине которой оно разбудило жизнь. Возвращаться, как память – до теплой росы в глазах, возвращаться – как странник, с зеленым листком в руке. Возвращаться из города –камня в твой город–сад.
И любить тебя на истинном языке.
(с) Кот Басе
И любить тебя на истинном языке.
(с) Кот Басе
Дождь не может идти вечно (с)
Сотвори им чудо – но готовься увидеть счет.
Ход вещей никому не прощает таких попыток.
Это тому, кто спасся, пойдет в зачет.
А вот тебе, вероятно, пойдет в убыток.
Где-то на самом краешке бытия,
Писарь сидит всевидящий, пишет в ведомость.
Так и запишет, мол – чудо, к чему скрывать.
Вышел и спас, нарушил нам всю последовательность.
И бытие непременно пришлет привет,
Здравствуй, мой друг, так и так, лучше сверим списки.
Этот Лазарь – он проживет еще тридцать лет,
Лазарь станет первым марсельским епископом.
Ну, а мне предстоит все причины и связи сшить,
Залатать дыру, как-то выглядеть поприличнее.
В этот день фарисеи положат тебя убить –
Только вечное, ничего, понимаешь, личного.
(с) velsa
Ход вещей никому не прощает таких попыток.
Это тому, кто спасся, пойдет в зачет.
А вот тебе, вероятно, пойдет в убыток.
Где-то на самом краешке бытия,
Писарь сидит всевидящий, пишет в ведомость.
Так и запишет, мол – чудо, к чему скрывать.
Вышел и спас, нарушил нам всю последовательность.
И бытие непременно пришлет привет,
Здравствуй, мой друг, так и так, лучше сверим списки.
Этот Лазарь – он проживет еще тридцать лет,
Лазарь станет первым марсельским епископом.
Ну, а мне предстоит все причины и связи сшить,
Залатать дыру, как-то выглядеть поприличнее.
В этот день фарисеи положат тебя убить –
Только вечное, ничего, понимаешь, личного.
(с) velsa
Дождь не может идти вечно (с)
- Вики, здесь ветер с севера, Вики, красна рябина, Вики, большое дерево тянет ладони длинно. Тут есть живая краска, серая с ярко-красным. Выбирайся из вязкой тьмы в этот раз к нам.
Вики, я жгу костер, Вики, идет Самайн, Вики, с каких это пор ты не приходишь к нам?
Вики, иди сюда. Вспомни меня, Вики. Тонкая корка льда. Холод – но мы привыкли. Яркий мазок рябины, тонкий желтый листок. Вечер глубоким синим красит юг и восток. Вики, в этот ноябрь, в этот холодный дождь ты далеко, но я
зову тебя. Ты придешь?
Из темноты земли, из ледяного нутра она выбирается, и – сморщенна и стара. Череп - ее лицо, кости – пальцы ее, чудом только кольцо не падает на гнилье. По городам и садам, между рощ и полей, она, страшна и седа, идет. Никого смелей нет на ее пути – все уходят домой, все-то бегут уйти, не видеться с ней одной.
- Вики, костер готов и отступает тьма. Ты любила котов и старенькие дома. Умела – прикус губы и хохот нездешный влет. Ты умела любить. Смерть отойдет, отойдет.
Села и города спешат отступить от нее. В глазах ее пустота. Плоть ее проклята. Но, - стара, несыта – все же, она поет. Слепо бредет на голос и на тепло костра – через поля голые и через хутора.
- Вики, иди сюда. Я разливаю грог. Слышишь, ревут стада – будет хорошим год. Кто бы ни врал в лицо, но на руке моей все же твое кольцо. Вики, ты есть. Мы есть.
Плоть у нее с лица отваливается, как глина. Шаря глазами слепца, она идет под рябиной, мимо ревущих стад, мимо больших дерев, мимо летит листопад, мгновенно побагрянев. Молча она идет, чуя тепло и звук.
- Вики, ты здесь? Я вот! Вики, сверни на юг!
Пять шагов до костра – плоть прирастает к пальцам. Если ты умер вчера, то не время бояться. Четыре шага – она видит еще с трудом. Осень вокруг сильна, листьев холодный ком гонит к ее ногам. Три шага ей до костра.
- Вики, я все отдам, чтоб ты пришла. Пора!
Делает шаг вперед. Прекрасней ее нет. Вновь молода, и вот за нею струится свет. Слева журчат ручьи, тень на провалах щек.
И обнимает. И
крепче.
Еще.
Еще.
(с) Анна Долгарева
Вики, я жгу костер, Вики, идет Самайн, Вики, с каких это пор ты не приходишь к нам?
Вики, иди сюда. Вспомни меня, Вики. Тонкая корка льда. Холод – но мы привыкли. Яркий мазок рябины, тонкий желтый листок. Вечер глубоким синим красит юг и восток. Вики, в этот ноябрь, в этот холодный дождь ты далеко, но я
зову тебя. Ты придешь?
Из темноты земли, из ледяного нутра она выбирается, и – сморщенна и стара. Череп - ее лицо, кости – пальцы ее, чудом только кольцо не падает на гнилье. По городам и садам, между рощ и полей, она, страшна и седа, идет. Никого смелей нет на ее пути – все уходят домой, все-то бегут уйти, не видеться с ней одной.
- Вики, костер готов и отступает тьма. Ты любила котов и старенькие дома. Умела – прикус губы и хохот нездешный влет. Ты умела любить. Смерть отойдет, отойдет.
Села и города спешат отступить от нее. В глазах ее пустота. Плоть ее проклята. Но, - стара, несыта – все же, она поет. Слепо бредет на голос и на тепло костра – через поля голые и через хутора.
- Вики, иди сюда. Я разливаю грог. Слышишь, ревут стада – будет хорошим год. Кто бы ни врал в лицо, но на руке моей все же твое кольцо. Вики, ты есть. Мы есть.
Плоть у нее с лица отваливается, как глина. Шаря глазами слепца, она идет под рябиной, мимо ревущих стад, мимо больших дерев, мимо летит листопад, мгновенно побагрянев. Молча она идет, чуя тепло и звук.
- Вики, ты здесь? Я вот! Вики, сверни на юг!
Пять шагов до костра – плоть прирастает к пальцам. Если ты умер вчера, то не время бояться. Четыре шага – она видит еще с трудом. Осень вокруг сильна, листьев холодный ком гонит к ее ногам. Три шага ей до костра.
- Вики, я все отдам, чтоб ты пришла. Пора!
Делает шаг вперед. Прекрасней ее нет. Вновь молода, и вот за нею струится свет. Слева журчат ручьи, тень на провалах щек.
И обнимает. И
крепче.
Еще.
Еще.
(с) Анна Долгарева
Дождь не может идти вечно (с)
Это старая пленка тебе каждым кадром знакома, фильм, что память искомкать не сможет до белых волос.
Там другие эпохи на крыльях чудных насекомых, там ответы на все: "Почему тебе вновь не спалось?"
Там всегда чуть теплее, и всадники в штопаных латах, скачут вдоль запыленных дорожек на лысой метле.
Там черешней чужою из сада, алеют закаты. Когда страшно, то можно залезть в мамин байковый плед.
Там ладони истерты стрельбой из корявого лука, ни одной стрелы в цель, но ты - Робин, пускай и в душе.
Там деревья большие, а зрение так близоруко, что сомнения нет - рай реален и он в шалаше.
Там подушка с утра пахнет домом и солнечным светом, с кухни запах оладий, стряхнуть грезы сна и бежать.
На лицо загорелое тени ложатся от веток, на растрепанных прядях ажурные блики дрожат.
Под ногами трава, сердце ноет и прыгает - "кража", и шуршит в кулаке коробок - не успели отнять.
Если все обойдется, быть может не сильно накажут, мы теперь робинзоны, какой робинзон без огня?
Солнце съел горизонт, испекли и доели картошку, под ногтями зола, а в глазах робинзонья тоска.
Надо после сказать, что костер, был у нас понарошку, покричать под окном, чтобы дома никто не искал.
Вечер клонится в ночь. Сколько времени?.. Боже..Двенадцать?!! Майка в сажевых пятнах. "Теперь уже точно влетит..." Нету мочи сидеть, нету духа идти извиняться, заливать что сломались часы, подойдя к десяти.
Горячеет лицо и в глазах расплывается пламя.. "Вот и чуда конец..", но на спину ложится рука:
- Эй, ну что ты? Не плачь! Ну пойдем, позвоним твоей маме! Скажем, ты у меня. Да отпустит же, наверняка!..
Там другие эпохи на крыльях чудных насекомых, там ответы на все: "Почему тебе вновь не спалось?"
Там всегда чуть теплее, и всадники в штопаных латах, скачут вдоль запыленных дорожек на лысой метле.
Там черешней чужою из сада, алеют закаты. Когда страшно, то можно залезть в мамин байковый плед.
Там ладони истерты стрельбой из корявого лука, ни одной стрелы в цель, но ты - Робин, пускай и в душе.
Там деревья большие, а зрение так близоруко, что сомнения нет - рай реален и он в шалаше.
Там подушка с утра пахнет домом и солнечным светом, с кухни запах оладий, стряхнуть грезы сна и бежать.
На лицо загорелое тени ложатся от веток, на растрепанных прядях ажурные блики дрожат.
Под ногами трава, сердце ноет и прыгает - "кража", и шуршит в кулаке коробок - не успели отнять.
Если все обойдется, быть может не сильно накажут, мы теперь робинзоны, какой робинзон без огня?
Солнце съел горизонт, испекли и доели картошку, под ногтями зола, а в глазах робинзонья тоска.
Надо после сказать, что костер, был у нас понарошку, покричать под окном, чтобы дома никто не искал.
Вечер клонится в ночь. Сколько времени?.. Боже..Двенадцать?!! Майка в сажевых пятнах. "Теперь уже точно влетит..." Нету мочи сидеть, нету духа идти извиняться, заливать что сломались часы, подойдя к десяти.
Горячеет лицо и в глазах расплывается пламя.. "Вот и чуда конец..", но на спину ложится рука:
- Эй, ну что ты? Не плачь! Ну пойдем, позвоним твоей маме! Скажем, ты у меня. Да отпустит же, наверняка!..
Дождь не может идти вечно (с)
... место, где море веками штурмует город
С этих каменных стен, на которых сейчас стоим
Ты увидишь, что даже стихия бессильна перед трудом упорным
Ветры всех направлений здесь бились о камни и с визгом срывались вниз
Наш народ не велик, не числом и не доблестью, и не готов на подвиг
Не терзает себя мечтой, отходя ко сну
И пока они ели и пили, я обучался менять свой облик
Помнишь миф о драконе, который три медные армии вспять повернул?
Чтоб понять их, не нужно читать по полету птицы
Их высокие помыслы, как и грехи, просты
Да, они ненавидят меня, ну а через века будут мной гордиться
Их поэты и время найдут оправдания, чтобы меня простить
Потому что сердца их всегда избирают гибель
Сладострастно сгорают в короткий бесславный миг
Я бы мог стать таким, как они, но я начал читать их священные книги
И поверь мне, мой сын, очень много узнал из них
... место, где море веками штурмует стены
Ветры всех направлений здесь бились о камни и с визгом срывались вниз
Много врали их древние книги - тебе восемнадцать, а я бессмертен
А теперь обернись, я прошу тебя, обернись.
(с) Настя Романькова
С этих каменных стен, на которых сейчас стоим
Ты увидишь, что даже стихия бессильна перед трудом упорным
Ветры всех направлений здесь бились о камни и с визгом срывались вниз
Наш народ не велик, не числом и не доблестью, и не готов на подвиг
Не терзает себя мечтой, отходя ко сну
И пока они ели и пили, я обучался менять свой облик
Помнишь миф о драконе, который три медные армии вспять повернул?
Чтоб понять их, не нужно читать по полету птицы
Их высокие помыслы, как и грехи, просты
Да, они ненавидят меня, ну а через века будут мной гордиться
Их поэты и время найдут оправдания, чтобы меня простить
Потому что сердца их всегда избирают гибель
Сладострастно сгорают в короткий бесславный миг
Я бы мог стать таким, как они, но я начал читать их священные книги
И поверь мне, мой сын, очень много узнал из них
... место, где море веками штурмует стены
Ветры всех направлений здесь бились о камни и с визгом срывались вниз
Много врали их древние книги - тебе восемнадцать, а я бессмертен
А теперь обернись, я прошу тебя, обернись.
(с) Настя Романькова
Дождь не может идти вечно (с)
Наступает тёмное время года:
Тяжело, решительно, без оглядки.
Ты стоишь немой, постаревший, голый,
И тобою кто-то играет в прятки:
Прячет в горку мусора под кроватью
В пожилой однушке в глухом районе,
В гардероб среди полинялых платьев,
Между яблок в ящике на балконе –
Мол, дружок, лежи, покрывайся пылью,
Сизой скукой-плесенью, словно крышкой,
Все давным-давно о тебе забыли,
Ты – незваный гость, миллионный лишний.
Забивает ноздри прогорклый воздух,
К стёклам липнет слякотный мутный вечер,
Потолок в дурацких зелёных звёздах
Медным грузом давит тебе на плечи.
Вдалеке чирикнет ночной автобус,
С четырёх колёс перепрыгнув бровку.
Можно выбрать в ящике новый глобус:
Джонаголд, скрижапель, ранет, грушовку,
Начертить на нём города и страны,
В берега кисельные втиснуть реки,
Поселить народец с акцентом странным
И смешным названием «человеки»,
Подмешать в историю боль и небыль,
Сочинить религию по шаблону
И держать дощатое злое небо
Над своим придуманным Авалоном.
(с) Светлана Ширанкова
Тяжело, решительно, без оглядки.
Ты стоишь немой, постаревший, голый,
И тобою кто-то играет в прятки:
Прячет в горку мусора под кроватью
В пожилой однушке в глухом районе,
В гардероб среди полинялых платьев,
Между яблок в ящике на балконе –
Мол, дружок, лежи, покрывайся пылью,
Сизой скукой-плесенью, словно крышкой,
Все давным-давно о тебе забыли,
Ты – незваный гость, миллионный лишний.
Забивает ноздри прогорклый воздух,
К стёклам липнет слякотный мутный вечер,
Потолок в дурацких зелёных звёздах
Медным грузом давит тебе на плечи.
Вдалеке чирикнет ночной автобус,
С четырёх колёс перепрыгнув бровку.
Можно выбрать в ящике новый глобус:
Джонаголд, скрижапель, ранет, грушовку,
Начертить на нём города и страны,
В берега кисельные втиснуть реки,
Поселить народец с акцентом странным
И смешным названием «человеки»,
Подмешать в историю боль и небыль,
Сочинить религию по шаблону
И держать дощатое злое небо
Над своим придуманным Авалоном.
(с) Светлана Ширанкова
вторник, 21 октября 2014
Дождь не может идти вечно (с)
В чаще сырой, меж высоких чернеющих сосен,
В диком лесу, первозданном, зловещем, глухом
Двери открою в последнюю самую осень,
В место, где кельтские сумерки стелятся мхом.
Падают алые яблоки в темные воды,
Стылый закат, будто отблеск пожара, бордов…
Осенью – самое страшное чувство свободы,
С запахом жженой листвы и чужих городов.
(с) Kladbische
В диком лесу, первозданном, зловещем, глухом
Двери открою в последнюю самую осень,
В место, где кельтские сумерки стелятся мхом.
Падают алые яблоки в темные воды,
Стылый закат, будто отблеск пожара, бордов…
Осенью – самое страшное чувство свободы,
С запахом жженой листвы и чужих городов.
(с) Kladbische
Дождь не может идти вечно (с)
когда приходит ноябрь - ему не гляди в лицо,
открывай секретики лета - так будет легче.
осень - это время поднимать своих мертвецов,
чтобы держаться за их уставшие плечи.
это такое время, что как ни сжимай клинок,
враги наступают, и тьма их чернеет до горизонта,
и тогда ступай тропой мертвецов,
уходи, не чувствуя ног,
позади трубит победительный рог,
продвигается линия фронта.
то ли флейта в руках и шпага на левом бедре,
то ли через плечо - гитара, и автомат за спину,
уходи тропой мертвецов в ноябре,
черная трава в серебре,
никогда твои мертвецы тебя не покинут.
так иди - не слушай голосов, что из головы
просят тебя обернуться, иди сторожко...
вот я встаю, улыбаясь, с сырой травы,
зажимая дыру в груди, держусь за губную гармошку.
и когда уже не осталось совсем бойцов -
вот врагам моим остается лишь расступиться,
вот становится горизонт тяжел и свинцов,
в бой выходит армия моих мертвецов,
самых преданных моих мертвецов,
главное - не пытаться узнать их лица.
(с) alonso_kexano
открывай секретики лета - так будет легче.
осень - это время поднимать своих мертвецов,
чтобы держаться за их уставшие плечи.
это такое время, что как ни сжимай клинок,
враги наступают, и тьма их чернеет до горизонта,
и тогда ступай тропой мертвецов,
уходи, не чувствуя ног,
позади трубит победительный рог,
продвигается линия фронта.
то ли флейта в руках и шпага на левом бедре,
то ли через плечо - гитара, и автомат за спину,
уходи тропой мертвецов в ноябре,
черная трава в серебре,
никогда твои мертвецы тебя не покинут.
так иди - не слушай голосов, что из головы
просят тебя обернуться, иди сторожко...
вот я встаю, улыбаясь, с сырой травы,
зажимая дыру в груди, держусь за губную гармошку.
и когда уже не осталось совсем бойцов -
вот врагам моим остается лишь расступиться,
вот становится горизонт тяжел и свинцов,
в бой выходит армия моих мертвецов,
самых преданных моих мертвецов,
главное - не пытаться узнать их лица.
(с) alonso_kexano
Дождь не может идти вечно (с)
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
(с) Владимир Строчков
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
(с) Владимир Строчков
Дождь не может идти вечно (с)
Там за окном какая-то птица, детка; не разглядеть – говорили, здесь много сов. Небо устало ждать и легло на ветки, лес отозвался тысячей голосов; небо вошло в окно, подкатило к горлу, сжало виски, потекло по щекам обидой… В самую темную ночь ты выходишь в город, с черного хода, чтобы никто не видел, разглядываешь себя в мертвой зыби ночной витрины – с большими глазами и родинкой над губой…
Все кончено, детка.
Тебе одиннадцать с половиной.
Теперь они будут охотиться за тобой.
Это несправедливо, что мальчикам проще: их не заманишь в сети чужими снами; на закате они уходят в священную рощу и возвращаются с новыми именами, сбивают стрелами птиц и угадывают погоду, и великий дух является им во сне…
…а девочки просто входят в черную воду
и остаются на дне…
У девочек все спокойно, все обыденно, все нелепо: их не пускают в лес, оставляют дома, их не пугает мутная сырость склепов – маленьких девочек хоронят в фотоальбомах, заклинают на красоту и сказочную удачу, дарят прозрачные крылья взамен драгоценных коконов, и вроде бы все хорошо, только мама плачет над картонной коробкой с соломенным детским локоном, молочным зубом и красным прозрачным камешком, стеклянными бусами и записками от врача… Она догадалась: загорелый лохматый ангел, что подводит глаза и спускает бретельку с плеча – это кто-то другой.
Когда ты проснешься, она будет стоять над тобой.
Не бойся.
Мальчикам проще – им положены меч и знамя, некуда деться: не завоюешь – получишь в дар; а ты улыбаешься…
сердце
пропускает удар
из удара уже не родится цунами
не накроет волной этот чертов город
насмерть проросший страшными снами
запертый между двух одинаковых гор…
Все кончено, детка.
Тебе одиннадцать с половиной.
Теперь они будут охотиться за тобой.
Это несправедливо, что мальчикам проще: их не заманишь в сети чужими снами; на закате они уходят в священную рощу и возвращаются с новыми именами, сбивают стрелами птиц и угадывают погоду, и великий дух является им во сне…
…а девочки просто входят в черную воду
и остаются на дне…
У девочек все спокойно, все обыденно, все нелепо: их не пускают в лес, оставляют дома, их не пугает мутная сырость склепов – маленьких девочек хоронят в фотоальбомах, заклинают на красоту и сказочную удачу, дарят прозрачные крылья взамен драгоценных коконов, и вроде бы все хорошо, только мама плачет над картонной коробкой с соломенным детским локоном, молочным зубом и красным прозрачным камешком, стеклянными бусами и записками от врача… Она догадалась: загорелый лохматый ангел, что подводит глаза и спускает бретельку с плеча – это кто-то другой.
Когда ты проснешься, она будет стоять над тобой.
Не бойся.
Мальчикам проще – им положены меч и знамя, некуда деться: не завоюешь – получишь в дар; а ты улыбаешься…
сердце
пропускает удар
из удара уже не родится цунами
не накроет волной этот чертов город
насмерть проросший страшными снами
запертый между двух одинаковых гор…
Дождь не может идти вечно (с)
Может, апостол с ключами к жемчужной двери,
Может, ребенок высоко у царских врат,
Если и вправду воздастся потом по вере -
Верь в свой особый правильный хит-парад.
Все они там, день к полудню и свет неяркий:
Где-то звенит гитаркой очкарик Джон,
Дядюшка Хэм гуляет с Ремарком в парке,
Спорит о чем-то, в чем есть большой резон.
Майкл сверкает по лунам своей походкой.
Есть, где бродить – у Юпитера восемь лун.
Иосиф угощает соседей хорошей водкой,
Элвис и здесь неприлично красив и юн.
Где-то за кадром с Куртом скандалит Эми,
Ясно ему, что он вовсе не так уж крут.
Эми скандалит редко - зато со всеми,
И обещает подать на них в Страшный суд.
Пахнет листвой, осенней водой, мимозой,
Уолт на пенечке рисует своих мышей,
Ангелы танцуют диско под Лакримозу,
Единственный трек, доступный для их ушей.
Честно, все так и есть – над небесной твердью
Каждый разбитый образ воссоздан целым.
Да, человеку нужно шутить со смертью,
Потому как - что еще с ней прикажешь делать?
Мало кому придется твой рай по вкусу,
Но хватит того, что ты ему будешь рад,
Только представь, как Стив сейчас настраивает Иисусу
Первый и самый лучший Его Ай-пад.
(с) velsa
Может, ребенок высоко у царских врат,
Если и вправду воздастся потом по вере -
Верь в свой особый правильный хит-парад.
Все они там, день к полудню и свет неяркий:
Где-то звенит гитаркой очкарик Джон,
Дядюшка Хэм гуляет с Ремарком в парке,
Спорит о чем-то, в чем есть большой резон.
Майкл сверкает по лунам своей походкой.
Есть, где бродить – у Юпитера восемь лун.
Иосиф угощает соседей хорошей водкой,
Элвис и здесь неприлично красив и юн.
Где-то за кадром с Куртом скандалит Эми,
Ясно ему, что он вовсе не так уж крут.
Эми скандалит редко - зато со всеми,
И обещает подать на них в Страшный суд.
Пахнет листвой, осенней водой, мимозой,
Уолт на пенечке рисует своих мышей,
Ангелы танцуют диско под Лакримозу,
Единственный трек, доступный для их ушей.
Честно, все так и есть – над небесной твердью
Каждый разбитый образ воссоздан целым.
Да, человеку нужно шутить со смертью,
Потому как - что еще с ней прикажешь делать?
Мало кому придется твой рай по вкусу,
Но хватит того, что ты ему будешь рад,
Только представь, как Стив сейчас настраивает Иисусу
Первый и самый лучший Его Ай-пад.
(с) velsa