Над домами, домами, домами…
голубые висят облака -
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит...
никогда никуда мы не сгинем,
мы прочней и нежней, чем гранит.
Пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной -
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си......
сбросить тридцать лет и двадцать килограммов
и любить, как прежде, хулиганов,
только с тунеядцами дружить
отражаться вопросительно в витринах,
словно на всегородских смотринах,…
и кефир, будто нектар небесный, пить
повстречаться с дружеским французом
и в пальто перелицованном, кургузом
между сфинксами испуганно гулять
и, когда он скажет, что кошмарен
этот город чёрных мыловарен, —
не поверить, сдохнуть, не принять
Б Ы Т И Е
4
Не смотри на меня, когда я сплю.
Мало ли что пробежит по губам, по скулам –…
Что если тень, волнистая, как верблюд
За верблюдом – по каменистым, скудным
Морщинкам, позвякивая в тюках
Контрабандой, потянется: ревность, похоть,
Сдавленный шепот, выстрелы, душный страх
Потери?
Грохот – упасть, оглохнуть.
Не смотри, как, легким песком шурша,
Глядя на стену райскую – близко, вроде, -
Не мигая, раскачивается душа,
Обхватив коленки, в горячей пустыне плоти.
***
Останься в одиночестве моём —
в моей высотке с выходом во дворик,
тот самый, где зацветший водоём…
богат форелью на Великий вторник.
Влюблённому влюблённую в него.
Сжимается кольцо меридиана
и над Москва-рекой, и над Невой
уже взошли туманы Иордана.
Неприхотливой женщиной, одной
единственной касавшейся престола,
останься, как религия, основа,
и в День благословления — седьмой,
когда асфальт покроется землёй,
настанет Воскресение Христово.
2016 г.
Огоньками мигают такси...…
И мерещится Русь Золотая
нам, зачатым в Железной Руси.
Мы теперь не Обломовы - Штольцы,
но крещёные наши отцы -
богомольцы тире комсомольцы,
комиссары тире чернецы
спят в земле, словно в братской могиле,
под покровом сияющей тьмы
и не ведают, как их любили
и как их ненавидели мы.
Мы - наследники тьмы и сиянья -
купола различаем вдали
и целуем в слезах покаянья
антиминс драгоценной земли...
* * *
О марте. О том, что, мол, двое порток…
О том, что ручей превратился в поток –
бурлит, – так и жизнь наши судьбы…
уносит, и ты не успеешь моргнуть –
уже проморгал: в чем была ее суть?
И если мы жертвы, кто судьи?
Наверно, не зимы, не весны, а те,
кто нами был предан, забыт в суете –
мы прожили врозь в этом мире,
теперь разминемся, боюсь, и в ином.
…Ах, ветер! Куда ты летишь табуном?
Ты, загнанный, в пене и в мыле,
рванешься – и рухнешь на полном скаку.
Вот так оборвать на полслове строку:
длиннее стал день – жизнь короче.
О марте. О том, что всё лжет календарь.
О том, что ты грешник и молишь: «О дай
мне видеть грехи свои, Отче».
***
Ерунда, говорит, кожура с картофеля,
утро му... говорит, дряннее вечера,
это мы от разгула и от раздолия,
и пошло, и поехало как поветрие.
Одиночества полны две серых комнаты,
сердце, словно игольник с тупыми иглами,
а на склоне вечернем сверкает золото,
будто кони гуляют в ночи на выгоне.
Это Дмитрия в Мокром сбылось пророчество,
стук копыт, разливание колокольчика,
ближе – блеск облаков, золотое зодчество,
ну, поехали, пегие – крик погонщика.
С ветерком – в золотые края родимые,
серопегие, милые, ну, поехали
в облака, ветром южным переносимые,
где цыгане уходят во тьму за телегами.
2015
Из книги "Опись имущества"
* * *
В перспективе — ободранный сейнер с причалом у борта.
На запястье не шрамы, а чёткий рубец от перчатки.…
Эка невидаль: сердце разбито. Осталась работа,
где уже не простится тебе ни одной опечатки.
Пьяный крымский народ протоптал произвольно тропинки
к обнищавшему рынку, к тоскующим братьям по крови.
Хоть бы оттепель, что ли… В голодном зрачке — ни травинки,
только росчерки хвои на перистом снежном покрове.
В перспективе — уедешь, сменяв этот сейнер на лайнер,
распродав по дешёвке старьё, что копилось годами.
И — во Франкфурт-на-Одере или, что лучше, -на-Майне.
А заклинит на море, - сойдёшь с багажом в Амстердаме.
Это — словно подбросить монетку и вытащить решку,
потому что орёл, нарезая круги по спирали,
сдал тебя до начала игры, как ладью или пешку,
сберегая ферзя, и победу запил саперави.
В перспективе — ты купишь толковый словарик туриста,
прорастая из дамы с собачкой в кого-то с акцентом.
И, слегка раздышавшись, найдёшь для общенья слависта,
что голландское пиво мешает с французским абсентом.
И поэтому, ежели в слёзы, то здесь и немедля,
оттого, что — зима и замёрзло айвовое древо
перед узкой калиткой; и этот, двуликий, на меди,
как его ни крути, а косит только вправо и влево.
Исполненная света и покоя.
Нетороплива и неширока,
но не коснуться дна ее рукою.
Бывало люди в суете своей
не вдумываясь, так, забавы ради
в своем пути сворачивали к ней,
к ее покою и ее прохладе.
А их захлестывала с головой
глубокая лазоревая заводь
Но если в ней и утонул иной,
то кто-то смелый научился плавать.
Уже весна зализывает раны
и замолкает снег на полуслове,
у всех ларьков девицам капитаны
сулят неповторимые любови.
Здесь женщинам мерещатся обновы
и обещанья всё начать сначала,
и что с того, что город – не портовый
и никогда не видевший причала?
Кто выключил цвета? Кто эти люди
у кассы, на перроне, в электричке?
Бесславный город, gloria и mundi –
лишь имена, фамилии и клички.
В копилку дождь подбрасывает центы,
вокзал одет в подсвеченные цацки,
полощется река моя – с акцентом,
назойливым, предательским, дурацким.
Белёсый лис катается на санках,
и, черные от дыма и мороза,
полозья-провода над полустанком –
что нотоносцы в птицах «Lacrimosa».
Вхожу в вагон и расправляю плечи,
как будто жить не страшно и не больно,
на вдохе говорю «arrivederci»,
поспешно выдыхая на «buongiorno».
И контролер, красивый и беспечный,
дырявящий искомканный билетик,
на мой вопрос – далече до конечной? –
не улыбнется мне и не ответит.
Я бы сама с такой, как я, не скрою, –
непрошенной, чужой – не говорила,
всё это блажь – любовь, тоска по морю,
по бесполезным чайкам белокрылым.
Как поплывем вдоль серого забора,
почти неразличимого в тумане,
мне классик в предвкушенье разговора
напомнит о себе – «дзенькую, пани», –
о том, что в небе нотные тетради
перебирают юркие китайцы, –
сама в себе, себя самой же ради
играет цветомузыка сквозь пальцы,
что в поезде полупустом напрасно
кого-то жду, нелепая как «здрасьте»,
а под пальто – индиговый и красный,
или в какой там выкрашено счастье.
С рикотто и вареньем из брусники, -
Нисколько не уменьшилась гора,
Но что есть жертва вездесущей Нике? -
Победа над собой? (не есть блины),
Над энтропией? ( выпить под закуску),
Над логикой? (на взгляд со стороны
измятый блин напоминает гузку), -
Что не имеет меры и числа? -
Да наше настроение — всего-то,
А ты бы подошла и мир спасла,
Сказав, что тоже блинчиков охота...
По такому белому снегу
Белый ангел альфу-омегу
Мог бы крыльями написать
И лебяжью смертную негу
Ниспослать мне как благодать.
Но и в этом снежном застое
Еле слышно о непокое
Сосны черные говорят:
Накипает под их корою
Сумасшедший слезный разлад.
Верхней ветви — семь верст до неба,
Нищей птице — ни крошки хлеба,
Сердцу — будто игла насквозь:
Велика ли его потреба,—
Лишь бы небо впору пришлось.
А по тем снегам из-за лога
Наплывает гулом тревога,
И чужда себе, предо мной
Жизнь земная, моя дорога
Бредит под своей сединой.
"Говорят, у меня есть жизнь. Говорят, я её живу.
Утекала смола по капле в прибалтийскую синеву.
Верить в белые корабли - лучше, чем умолять: "постой!.."
Только, свет мой, - как помнить мачте, что когда-то - была сосной?"
"Отведи глаза ото льда - над колодцем растёт звезда.
Если долго смотреть - увидишь небывалые города.
Там не то чтобы все добрей и с простудой никак не слечь, -
но зима - для катка и санок, мандаринов и алых свеч".
"Только галька да валуны, волны медленны и длинны,
морю холодно и тоскливо, говорят - не будет весны.
Говорят, корабли горят, города горят, - говорят;
знаешь, свет мой, в иные годы загораются и моря".
"За околицей есть гора - кто бы знал, как она стара!
Если долго смотреть - увидишь дым негаснущего костра.
Там не то чтобы рай земной - есть обрывы почти без дна.
Но сказала вода в колодце, что оттуда придёт весна".
Где инженер цветка, звезды изобретатель?
Где сердца моего таинственный создатель?
Где тот, кто сотворил и уголь, и алмаз?
Где тот, кто любит нас, и тот, кто мучит нас?
Не знаю я ответ - и всё же мне обидно,
что спит земная тварь, темна и световидна,
что и моя душа безгрешна и грешна,
что многим на беду я в этот мир пришла.
Заправив жирный суп петрушкой и укропом,
я буду битый час сидеть над микроскопом,
потом, закрыв глаза, оглохнув, онемев,
я загляну в себя и вспомню Шестоднев.
На полке у окна стоят рядком Тарковский,
священник Михаил и Филарет Московский,
есть в книгах их рассказ о смысле бытия:
я буду их читать и буду плакать я.
Как трудно изучать и лепестки пиона,
и тонкое, пустое жало скорпиона,
ехидны смертный яд и дерева изгиб,
и тайные пути плывущих в море рыб.
Смещение времён, смешенье слов и стилей…
Но вот на облаках стоит святой Василий,
он посылает нам и молнию, и гром,
и пишет «Шестоднев» златым своим пером.
схлынул поток втиснулся в берега
хочешь кофе глоток? он говорит ага
корица гвоздика мокко сведут с ума
ноздри жжет коричневая чума
кофейный воин вытачивает копье
кофейный воин целит в сердце мое
кофейный воин вздымает меня на щит
простушка-жизнь как шифер в огне трещит
кофейные волны тащат ее вперед
кофейные волны вышвыривают на лед
кофейные волны оттаскивают назад
в подводный холодный сад персональный ад
кофейный ветер подхватывает меня
кофейный ветер не знает ночи и дня
кофейный ветер время сводит к нулю
таким как он нельзя говорить люблю
закапан стол в банке уже на дне
седьмой кофейник пенится на огне
остыли чашки так и молчим вдвоем
каждый смотрит в собственный водоем
когда расселись птицы страшные
на проводах, сыграл нам нежную
музыку — только нас не спрашивал.
В каком-то сквере, в шляпе фетровой —
широкополой, с черной ниточкой.
Все что-то капало — от ветра ли —
с его ресницы, по привычке ли?
Пытались хлопать, но — туманные —
от сердца рук не оторвали мы.
Разбитые — мы стали — странные,
а листья в сквере стали алыми.
Ах, если б звуки нас не тронули,
мы б — скрипачу — бумажки сунули.
— Едино — ноты ли, вороны ли, —
он повторял, — когда вы умерли.
Март улетит,
не оставив следа.
Но январь в небесах навсегда.
Январь -
это звезд вековая метель.
А март - мимолетная тень.
Январь.
В моих старых, как небо, зрачках.
Март.
В моих свежих руках.
пер. А.М. Гелескул
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску –
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалиться, не обнаружив,
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолётик в облаках.
* * *
Твоё из прошлой жизни фото,
где ты в змеино-черном платье,
как па-де-де из «Дон Кихота»
Барышникова в третьем акте.
Вдруг выпавшее из альбома,
летит, не ведая износа,
на фоне неба голубого
и Дульсинеи из Тобосо.
* * *
Тебе не кажется, что время
остановилось навсегда,
и, не мигая, сквозь деревья
горит холодная звезда.
К тому, что сказано когда-то:
“Мы – дирижабли взаперти”,
добавлю, что прочней каната
мрак, поселившийся в груди.
Не плачь, любимая, не надо,
и дирижабль по четвергам
летает после звездопада
назло врагам.
Мы полетим с тобой, как птицы,
едва заслышав: “ От винта!” –
чтоб никогда не возвратиться,
не возвратиться никогда.
* * *
поджав колени к животу
укрывшись с головой
уподобляешься кусту
становишься травой
отечеством для муравьёв
и родиной для птиц
пчелиной музыкой без слов
не знающей границ
* * *
Какие наши годы?
Октябрьские воды, —
не вешние, конечно,
но это — чисто внешне.
Какие наши планы?
Черничные поляны,
берёзовые рощи
и ангелы попроще.

оставшись одна, как есть, за бортом,
рыба не станет хватать кислород перекошенным ртом,
потому что именно за бортом – ей самое место,
потому что лишь в океане – она и есть рыба,
то есть – сама для себя глыба
с подлунными, как и с придонными, рыбе неинтересно,
она бессловесна,
поскольку ни с кем, что не странно,
у неё нет общего языка,
по бокам головы – в две резаных раны –
цветут у рыбы два красных цветка –
и не тесно
лишь в океане;
даже зная, что существует Бог (например, кит),
она себя глыбою именно за бортом ощутит,
где если уж буря – так буря! – не буря в стакане
да: рыбою – глыбою – на глубине – в океане