Дождь не может идти вечно (с)
ПЕЙЗАЖ
Над черепицами
рыжих крыш
туман толпится
серый как крысы
два грача
на пятнистой ветке платана
глазами жёлтыми
полными тумана
уставились
ожидая ночи
на кого-то
бредущего
в одиночестве...
читать дальшеКОЛЫБЕЛЬНАЯ В АЛИКАНТЕ
В Аликанте по булыжным улицам,
Грохоча, катают пустые бочки
Под ветхими столбиками балконов,
Мимо харчевен,
Где накладывают в тарелки жёлтую паэллу.
А в садиках на крышах, в кустах зелёных,
Кудахчут куры пёстрые, рыжие, белые.
Разболтанные трамваи,
Битком набитые, звонят отчаянно,
Визжа на поворотах рельс,
И синие вспышки воздух прошивают,
Играя проводами.
А там, в порту, свистящем и шипящем,
В неоновом свете влюблённые гуляют,
На каждой пальме торчат рупора,
И с каждой пальмы
Румба самбу перебивает
У них над головами!
О Какофония,
Богиня джазов и скандалов!
Хриплая подруга волынок и цимбал,
Голос твой растресканный всем раздирает уши.
Ну и пускай себе все твои crescendo, fortissimo,
presto и prestissimo
Ревут хоть на весь мир,
А я зароюсь головой в кучку подушек,
Piano-pianissimo,
Убаюканная шёпотом скрипок и лир.
ДРУГИЕ ДВОЕ
Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле,
Как в перламутровой раковине прохладной,
Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили,
В комнате толпилась чванная старинная мебель
В подводном свете, странном и невнятном.
Листья не шуршали в светлеющем небе.
Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.
У белых пустых стен – кресла с кривыми ножками,
Которые орлиными когтями обхватили шары.
Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно,
И полутёмные комнаты умножали наши шаги,
В громадном полированном столе отражались странные жесты,
Совсем не похожие на наши – не отражения, а жесты тех, других.
В этой полированной поверхности нашла себе место
Пантомима тяжёлых статуй, так не похожих на нас, будто их
Заперли под прозрачной плоскостью без дверей, без окон,
Вот он руку поднял её обнять, но она
Отстраняется от железа бесчувственного, почти жестокого,
И он отворачивается тут же от неё, неподвижной, словно стена.
Так они и двигаются, и горюют, как в древней трагедии…
Выбелены луной, непримиримые, он и она.
Их не отпустят, не выпустят… Всякая наша нежность,
Пролетев кометой через их чистилище, не оставив там ни следа,
Ни разбегающихся кругов – была бесформенной темнотой съедена,
И выключив свет, мы в пустоте их оставляли тогда.
А они из темноты, завистливые и бессонные,
Преследовали нас, отнимали обрывки сна…
Мы порой обнимались, как всякие влюблённые,
Но эти двое не обнимались никогда. И он и она
В жестоком тупике, чем-то настолько отягощённые,
Что мы себе казались пушинками, призраками: это они, а не мы
Были из плоти и крови. Над развалинами
Их любви мы казались небесными. Они, наверное, только мечтали
О нашем небе, едва различимом из их тьмы.
ПОЛНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ
Старик, ты так редко всплываешь,
Только с прибоем гневным,
Когда море пеной холодной,
Белой пеной тебя одевает.
Борода – вверх и вниз, словно невод,
То провалы мелькают, то гребни –
А вокруг на многие мили
Твои волосы разметались.
В этих патлах запутан, хранится
Миф древнейший, невообразимый…
И приходится сторониться:
Ты плывешь, как тяжелый айсберг,
Глубоко погружённый в воду,
Неизвестно даже насколько…
Неизвестность всегда опасна!
Твой облик меняется, тает,
Если долго глядеть, то вот он,
Прозрачней, чем пар неясный.
И над рассветным морем
Твое появленье порою
Не верить меня заставляет
В то, что ты давно похоронен:
Это слухи, слухи! Пустое!
На лице глубокие складки,
Время с них стекает ручьями,
Время сбрасывает листву и
Бьют века по воде дождями.
Океанские водовороты,
Расправляясь со сваями неба,
Фундамент земли колышут;
За собою ты тянешь невод,
Выволакивающий со дна морского
Череп, локти, костяшки лодыжек…
Но никто, рассудок сохранивший,
Ниже плеч никогда не видал тебя,
А вопросов ты и не слышишь.
И чужую божественность тоже
Не признàешь… Бреду я по краю
Царства твоего. Я сухая.
Я изгнана, но за что же?
Мне густой этот воздух смертелен.
Помню ракушки на твоём ложе…
Мне водой бы дышать, отец!.
ЗЕРКАЛО
Я точное и серебристое,
и не знаю, что значит предвзятое
мненье. Ни любовью, ни отвращеньем
ничего не замутнив,
Всё, что вижу – немедленно проглатываю.
Мой взгляд не жесток: он просто правдив.
Я глаз прямоугольного маленького божка.
Почти всё время
противоположная стена в меня глядится.
Она в розовых пятнах.
Я долго смотрю на неё, пока
стена не покажется мне
собственной моей души частицей.
Но порой отделяют её от меня то темнота, то лица.
И вот я – озеро. Наклоняется женщина надо мной.
Она ищет свою сущность в моей глубине,
А потом отворачивается к этим лгунам,
к свечкам или к луне.
Но и тут я честно отражаю её,
повёрнутую ко мне спиной.
Нервными жестами и слезами она награждает меня.
Для неё так много я значу –
то приходит она, то уходит.
Её лицо сменяет темноту в самом начале дня.
Она во мне утопила девушку, и старуха,
с каждым днём все ясней,
выплывает теперь из меня,
как жуткая рыбина – прямо к ней.
Над черепицами
рыжих крыш
туман толпится
серый как крысы
два грача
на пятнистой ветке платана
глазами жёлтыми
полными тумана
уставились
ожидая ночи
на кого-то
бредущего
в одиночестве...
читать дальшеКОЛЫБЕЛЬНАЯ В АЛИКАНТЕ
В Аликанте по булыжным улицам,
Грохоча, катают пустые бочки
Под ветхими столбиками балконов,
Мимо харчевен,
Где накладывают в тарелки жёлтую паэллу.
А в садиках на крышах, в кустах зелёных,
Кудахчут куры пёстрые, рыжие, белые.
Разболтанные трамваи,
Битком набитые, звонят отчаянно,
Визжа на поворотах рельс,
И синие вспышки воздух прошивают,
Играя проводами.
А там, в порту, свистящем и шипящем,
В неоновом свете влюблённые гуляют,
На каждой пальме торчат рупора,
И с каждой пальмы
Румба самбу перебивает
У них над головами!
О Какофония,
Богиня джазов и скандалов!
Хриплая подруга волынок и цимбал,
Голос твой растресканный всем раздирает уши.
Ну и пускай себе все твои crescendo, fortissimo,
presto и prestissimo
Ревут хоть на весь мир,
А я зароюсь головой в кучку подушек,
Piano-pianissimo,
Убаюканная шёпотом скрипок и лир.
ДРУГИЕ ДВОЕ
Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле,
Как в перламутровой раковине прохладной,
Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили,
В комнате толпилась чванная старинная мебель
В подводном свете, странном и невнятном.
Листья не шуршали в светлеющем небе.
Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.
У белых пустых стен – кресла с кривыми ножками,
Которые орлиными когтями обхватили шары.
Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно,
И полутёмные комнаты умножали наши шаги,
В громадном полированном столе отражались странные жесты,
Совсем не похожие на наши – не отражения, а жесты тех, других.
В этой полированной поверхности нашла себе место
Пантомима тяжёлых статуй, так не похожих на нас, будто их
Заперли под прозрачной плоскостью без дверей, без окон,
Вот он руку поднял её обнять, но она
Отстраняется от железа бесчувственного, почти жестокого,
И он отворачивается тут же от неё, неподвижной, словно стена.
Так они и двигаются, и горюют, как в древней трагедии…
Выбелены луной, непримиримые, он и она.
Их не отпустят, не выпустят… Всякая наша нежность,
Пролетев кометой через их чистилище, не оставив там ни следа,
Ни разбегающихся кругов – была бесформенной темнотой съедена,
И выключив свет, мы в пустоте их оставляли тогда.
А они из темноты, завистливые и бессонные,
Преследовали нас, отнимали обрывки сна…
Мы порой обнимались, как всякие влюблённые,
Но эти двое не обнимались никогда. И он и она
В жестоком тупике, чем-то настолько отягощённые,
Что мы себе казались пушинками, призраками: это они, а не мы
Были из плоти и крови. Над развалинами
Их любви мы казались небесными. Они, наверное, только мечтали
О нашем небе, едва различимом из их тьмы.
ПОЛНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ
Старик, ты так редко всплываешь,
Только с прибоем гневным,
Когда море пеной холодной,
Белой пеной тебя одевает.
Борода – вверх и вниз, словно невод,
То провалы мелькают, то гребни –
А вокруг на многие мили
Твои волосы разметались.
В этих патлах запутан, хранится
Миф древнейший, невообразимый…
И приходится сторониться:
Ты плывешь, как тяжелый айсберг,
Глубоко погружённый в воду,
Неизвестно даже насколько…
Неизвестность всегда опасна!
Твой облик меняется, тает,
Если долго глядеть, то вот он,
Прозрачней, чем пар неясный.
И над рассветным морем
Твое появленье порою
Не верить меня заставляет
В то, что ты давно похоронен:
Это слухи, слухи! Пустое!
На лице глубокие складки,
Время с них стекает ручьями,
Время сбрасывает листву и
Бьют века по воде дождями.
Океанские водовороты,
Расправляясь со сваями неба,
Фундамент земли колышут;
За собою ты тянешь невод,
Выволакивающий со дна морского
Череп, локти, костяшки лодыжек…
Но никто, рассудок сохранивший,
Ниже плеч никогда не видал тебя,
А вопросов ты и не слышишь.
И чужую божественность тоже
Не признàешь… Бреду я по краю
Царства твоего. Я сухая.
Я изгнана, но за что же?
Мне густой этот воздух смертелен.
Помню ракушки на твоём ложе…
Мне водой бы дышать, отец!.
ЗЕРКАЛО
Я точное и серебристое,
и не знаю, что значит предвзятое
мненье. Ни любовью, ни отвращеньем
ничего не замутнив,
Всё, что вижу – немедленно проглатываю.
Мой взгляд не жесток: он просто правдив.
Я глаз прямоугольного маленького божка.
Почти всё время
противоположная стена в меня глядится.
Она в розовых пятнах.
Я долго смотрю на неё, пока
стена не покажется мне
собственной моей души частицей.
Но порой отделяют её от меня то темнота, то лица.
И вот я – озеро. Наклоняется женщина надо мной.
Она ищет свою сущность в моей глубине,
А потом отворачивается к этим лгунам,
к свечкам или к луне.
Но и тут я честно отражаю её,
повёрнутую ко мне спиной.
Нервными жестами и слезами она награждает меня.
Для неё так много я значу –
то приходит она, то уходит.
Её лицо сменяет темноту в самом начале дня.
Она во мне утопила девушку, и старуха,
с каждым днём все ясней,
выплывает теперь из меня,
как жуткая рыбина – прямо к ней.